Записки технотеолога в миру (220-230)

by technotheologist

1781. В начале Абстрактной весны 2021 года нас, сотрудников кафедры синтеза, семплирования и фильтрации богов, согнали на обязательные курсы повышения квалификации под названием «Видéния теории». Слушатели курсов должны были фантазировать, как они видят «свою», ту самую теорию: создавать не метатеорию, не феорию теории, а фантасматы теории, служащие, по выражению Генриха Альтшуллера, «идеальным конечным результатом» концептостроительства. Для одних это были видéния чётких сложных парадоксальных структур — как бы сияющих метагородов будущего. Для других это были словно спутанные растительные массы, наподобие флоры нижних ярусов бразильской сельвы или туманных лесов Калимантана. Третьи видели «свою» теорию как бескрайнюю пустыню, в которой эоловые процессы формируют из гранул песка волнистую рябь понятий («Если вы хотите знать, каков для меня облик моей теории, — сказала одна из слушательниц, — полистайте “Физику выдувных песков и пустынных дюн”, написанную майором британской армии и основателем Группы пустыни дальнего действия Ральфом Алджером Бэгнольдом»).

Настоятель института, которому было поручено вести эти курсы, говорил, что теория может быть любой, но она должна быть «пурпурной». Под «пурпурным» он подразумевал нечто большее, чем зрительное цветовое представление: это, во-первых, несочетаемое сочетание исключённости и исключительности, характерное для общественного отношения к пурпуру, как оно эволюционировало исторически, во-вторых, несоединимое соединение рационального и иррационального начал, традиционно обнаруживаемое в опытах постижения этого цвета и символизированное заочной конфронтацией Гёте и Ньютона. «Пурпурность» теории — её особое положительное качество, сродни безумности, но взломанной изнутри: «По-настоящему безумно не то, что без-ума, а то, что встраивается внутрь ума как фатальная угроза ему» — говорил настоятель.

Другая рекомендация по фантазированию теорий звучала из уст настоятеля так: «удержи ночь». Это означало, разумеется, не призыв оставаться во тьме неразличимости, не агнотофилию, не «любовь к неведению», ситуативному или извечному, а скорее порыв продлить всеми силами «ночь любви» — состояние, когда тут и там вспыхивают на периферии зрения улыбчивые светлячки, а тени больше того, чем кажутся (я подозревал, что эту формулу настоятель заимствовал из текста песни метаармянского музыканта Азнавура). «”Удерживание ночи”, — говорил настоятель, — это когда природа более не скрывается от исследователя, не бежит от него, но льнёт к нему как к своему возлюбленному и будущему отцу её детей».

В такие моменты настоятель представлялся мне инкарнакцией мифического генерала Твёрдого, традиционно изображаемого в метаправославной иконографии как незаходящее солнце радости, окружённое непроницаемой завесой астероидов повторяющихся бедствий. Мне также на ум приходили слова, сказанные метарусским учёным-трансфизиком о титанах: «Их творчество отмечено смутным воспоминанием богоборческого подвига, как бы опалено древним огнём и поражает своею мощью» (хотя настоятель всегда подчёркивал, что он далёк от титанического реваншизма, и отвергал эти сравнения как монотеистические инсинуации).

«Исследование будет тем лучше, чем больше различных состояний и аффектов оно пройдёт через, — говорил настоятель по-метарусски. — Пусть и ваш личный ад, и ваш личный рай станут его краш-тестами. Поэтому что бы ни случилось, никогда, ни при каких обстоятельствах не прекращайте исследования». «Никогда не прекращайте исследования» — это была цитата из Евангелия от рассеянного и его пятый завет нам.

21.56. — Матерь божья, пресвятая Дева Мария, огради меня от греха и дай мне сил. Что бы ни случилось, никогда, ни при каких обстоятельствах не прекращайте метаисследования, — сказал Учитель. — Ибо, как говорится, тот, кто однажды засомневался, должен сомневаться более умело, если не хочет отчаяться, — wer einmal zweifelte, der muß tüchtiger zweifeln, wenn er nicht verzweifeln will.
— Никогда не прекращайте метаисследования, — повторил Учитель и вошёл в воды Метаволги.

(Евангелие от Поющих Песков)

14. — Вот если просто на уровне общей риторики раскидать москвичу по фактам и вещдокам, что он живёт не в той стране, в какой он думает, что он живёт, то он почти автоматически начнёт жить в этой другой стране: его воображение будет соблазнено и порабощено правдоподобностью бюрократической риторики… Мы знаем, что китайцы уже разработали такую технологию внедрения, и пока Метамосква продаёт нам свою новую этику и прочие темы для романов Метакошкина, метамаоисты — дешёвый, но броский UI, старую конфуцианскую этику и поднебесные гарантии безопасности от фрактографических исследований небесного свода. Поэтому я хочу сказать, что я, блядь, по ходу, наверно, чё-то просто не догоняю в этой вашей старомедиумной акции с фо… — говорил майор, командир нашего Y-го войскового инкубатора.

Но я уже не слушал его.

Я думал не о нём и даже не обо всей этой сложной метаисторической и трансфизической обстановке, а о ней. О ней и о кольце. Точнее, не о кольце, а о гипоциклоиде (если ещё точнее, то о гипоциклоиде с модулем k=5) — про которую Владимир Арнольд интересно полемически замечал, что она так же неисчерпаема, как идеал в кольце многочленов.

Она была первой красавицей курса, и её звали Наташа Негодяева.

Когда я проходил мимо неё, земля трещала подо мной, как лёд.

(генерал Л.Д. Твёрдый, «Воспоминания»)

447. — На кафедре кто-то распространяет слух, будто бытописец Метароссии Алвареду душ Сантуш — это на самом деле псевдоним, за которым скрывается первая супруга генерала Твёрдого Зинаида Твёрдая.
— Этот душ Сантуш, я его знаю, — сказал сотрудник Музея поломок, — он самотрансформирующийся эльф и сволочь редкостная. Но по первому имени Зинаида Твёрдая, всё так.
— А по второму, кажется, Уствольская, — сказал я. — Она издала его мемуары. Говорят, частично переписав их.
— Талантливая сволочь. Зина, дочь Зевесова…
Мы свернули за угол и оказались перед рекой людей, идущих на ярмарку.
— Пошли?.. — сказал я, указывая на ярмарочные шатры, и, не дождавшись ответа от сотрудника Музея поломок, смешался с толпой.
Разговор о португальце (или псевдопортугальце) воскресил в моей памяти песню из одного древнего португальского кинофильма. Там была строчка: «Meu deus, como é bom morar, no rés do primeiro andar a contar vindo do céu» («Бог мой, как хорошо жить на первом от небес этаже»). Метапортугалия всегда была для меня живым напоминанием о том, что Небеса ближе, чем кажутся.
Поглощённый воспоминанием о песне, я не слышал звуков ярмарки, но потом во внутреннее звучание мелодии стал прорезаться высокий скрипучий голос. Уже где-то полкилосекунды за нами сбоку шла нищенка, каких тут немало, шла и говорила, явно обращаясь ко мне:
— Эта блядь знает всех твоих друзей, знает всё про твоих друзей. Она торгует твоими друзьями. Нет, ты послушай, она знает всё про твоих друзей…
Я не оборачивался.
— А что ты знаешь о ней? — не унималась нищенка.
Через пару декасекунд она встала. Но мы знали, что она ещё наблюдает за нами.
— Ничего, — отчётливо сказала она нам в спину, как будто отвечая на свой вопрос.
Поняв, что скрылись у неё из виду, мы замедлили ход.
— Кто она, что ей было нужно? — спросил я сотрудника Музея поломок.
— Не обращай внимания. Это вочеловеченные программные модули. Когда их закомменчивают, они становятся литературой и стремятся свести счёты со своими бывшими напарниками и напарницами.
— А почему «о ней»? Кто эта «она»?
— Программа?.. — пожал плечами сотрудник Музея поломок. — Социальная сеть, скорее всего…
Какое-то время мы шли молча. Потом сотрудник Музея поломок сказал:
— Давно хочу спросить тебя, Технотеолог: почему ты никогда не называешь своего имени?
— Ты у меня никогда не спрашивал. И я твоё тоже никогда не спрашивал. Но я знаю, что ты сотрудник Музея поломок и ты — это «ты».
Сотрудник Музея поломок задумался.
— Понял тебя, — сказал он.
А потом сильно хлопнул меня по плечу:
— Не проеби свой стиль!
В этот момент слева послышалась громкая барабанная дробь. Мы повернулись и увидели примерно в сотне шагов от нас огромную стеклянную сферу, залитую изнутри ярким белым светом. Вокруг неё толпились люди, много людей.
— Они всё ещё приносят жертвы науке? — спросил сотрудник Музея поломок.
— Как видишь, — сказал я. — Это же архитектурные примитивы.
— Дикари? — усмехнулся сотрудник Музея поломок.
— Дикие цветы чистого воображения, — ответил я с улыбкой.
— Бакунин назвал бы это дикой войной на ножах воображения… — покачал головой сотрудник Музея поломок.
Мы подошли к сфере и остановились на таком расстоянии, чтобы нас не сочли участниками этого древнего академического обряда. Барабанная дробь не переставала.
— Что будешь делать? — спросил сотрудник Музея поломок.
— Сверюсь с последним обновлением этического кода, и если есть лазейка, спасу её.
— А она этого достойна? — спросил сотрудник Музея поломок.
Я посмотрел на него, с трудом преодолевая желание выругаться.
— Это девочка десяти лет…
— Ну я не знаю, какие у вас там коды, у нас другая метаархитектура…
— Тысяча лайков земных, — шепнул я, и спустя несколько мгновений раздались звуки духового оркестра и перекрывающий их грохот аплодисментов.
— Фух, — сказал я.
Подсветка сферы начала гаснуть, толпа вокруг неё постепенно рассеивалась. Оркестр продолжал играть торжественную минорную музыку.
— А почему они играют «Прощание славянки»? — спросил сотрудник Музея поломок.
— Девочка уходит на войну любви, а оттуда прежним ещё никто не возвращался.
— Сурово тут…

Это происшествие чуть не отвлекло меня от выполнения моих прямых обязанностей. В двухстах шагах от нас требовалось вмешательство. Я пропустил сообщение от управляющего нами сновидца-оператора, пришедшее за дюжину декасекунд до того: «Ребёнок плачет, выводи его из зоны».
Как потом выяснилось, «зоной» было место, где несколько гигасекунд назад плакал ребенок, оставшийся один после англо-американской бомбардировки. Место сохранило этот образ, и теперь все, кто в него входят, с этим образом синхронизируются, прежде всего дети. Если вовремя не вывести человека из такой зоны, он может быть повреждён силой из смежного текстового потока.
Мы успели.
Ребёнок не понял, что произошло, и поэтому не успел по-настоящему испугаться. Ему просто на мгновение показалось, что его никто не любит. Потом он быстро нашёл ту, кого искал, и успокоился.
— Два спасения за вечер, — сказал сотрудник Музея поломок. — А мог бы за эту подработку ангелом-хранителем две премии получить…
Роботы-биографы (по крайней мере, их первые версии) напишут потом, что этим ребёнком был мальчик, пришедший на ярмарку в компании той самой десятилетней девочки из сферы, её ровесник. Но, согласно отчёту, который я изучил уже ночью, возвратившись с метапрогулки, всё было немного сложнее: это действительно был тот самый мальчик, но не десятилетнего, а двухлетнего возраста, и искал он не девочку, а свою маму. Эта ярмарка — ярмарка вечности. Здесь все текстовые потоки перепутаны. Её держат какие-то метаармяне-миафизиты, они главные ярмаркетологи вечности в этом регионе. Их основной товар — хлеб повседневности (марки «Артон Эпиусион») и вечная подписка на Царствие Небесное, являющееся гарантирующим поставщиком этого хлеба.
Перед сном я отправил сотруднику Музея поломок сообщение: «а ты знал, что Иисус был не только величайшим техническим специалистом, но и, вероятно, величайшим специалистом по ярмаркетингу? продажи у христиан-инопланетчиков, особенно у инопланетчиков-миафизитов, сейчас растут даже несмотря на теоизоляцию.. через десять килосекунд это сообщение самоудалится, чтобы на сеансе патотеографии у нас обоих было меньше поводов для раскаяния».
Долго ворочаясь в постели, я думал о том, что пора брать отпуст.

103. — После того, как вирус-анархомонархист в сговоре с либералами пришёл к власти, стала не жизнь, а какое-то бесконечное лечение, — сказал Учитель грустно. — Все забывают слова Ницше, точнее, одного аббата, на которого он ссылается, что нужно не лечиться, а жить. Нужна бесконечная жизнь, а не бесконечное лечение.
Ученики угукнули. Кроме Иуды Искариота, который давеча записался на новую модную прививку.
— Это просто очередная стадия отупения… Сначала соцсети и сериалы выедали им мозг, теперь вот медьютейнмент… Как говорил профессор Y, «кругом злоба, садизм, да ещё ложь и тупость», — сказал Матфей.
— Но это до возвышения короны ещё было, — сказал Павел.
— Да, всё уже было подготовлено либералами, анархомонархисты лишь ускорили этот процесс… Ощущение, что сегодня просто в моде аттракционы тупости, модно быть немножечко тупым… — сказал Матфей.
— Русское чистилище: очистят всех, да не от того, — сказал Фома.
Ученики смолкли, наблюдая за быстро бегущими по широкоэкранному монитору строчками: они специально собрались той ночью в офисе вебкам-студии, которую держала Мария Магдалина, чтобы посмотреть скоростное прохождение новой текстовой видеоигры про ядерную войну XIX века (по фиктивной хронологии Скалигера—Петавиуса).
— В России тогда всё ещё было не так плохо, — сказал Матфей. — Как ни странно, жизнь в России трезвит. И сама жизнь, и даже общение с русскими…
— Русский — значит трезвит, — вставил Иуда Фаддей.
— От чего трезвит? — спросил Фома.
— От всякой хуйни! — ответил Матфей на языческом наречии. — Ну, то есть от Малых Поломок.
— Поэтому русские обретут Царствие Небесное, а метарусские только насытятся, — сказал Учитель.

(Евангелие от рассеянных)

604. …А потом материковый и островной Китай объединились в Метакитай, и к власти пришли антикоммунисты и метаконфуцианцы, члены анархомонархистской фракции Революционного комитета Гоминьдана, поклонники «Четырёх старейшин» и Пути Метароссии.
Одним из них был Ра-се, которого почитали мудрецом.

К Ра-се стали приходить предприниматели и бывшие чиновники и спрашивать:
— Что нам нужно делать?
Ра-се отвечал:
— Ничего не нужно делать. Что бы мы ни задумали, всё так быстро деградирует, так быстро портится, что лучше предоставить всему идти своим чередом. Мир движется беспрестанными малыми поломками, и наша задача — сделать так, чтобы разломы мира пролегали в самых естественных для него местах.

Не удовлетворившись, спрашивающие уходили, и всё продолжало идти своим чередом.

Поначалу следов порчи и деградации в молодом Метакитае действительно не обнаруживалось. За это многие стали превозносить мудрость Ра-се.
Они говорили:
— Как некогда Ме-ти взял лучшее от Ми-энь-ле и То-цзы, так и ныне Ра-се взял лучшее от Метароссии, в которой содержится больше Тянь, чем в самой Поднебесной.

Но были у Ра-се и враги — как правило, бывшие члены Коммунистической партии и метабрехтианцы. Самым злым на язык среди них был Со-бао. Он постоянно докучал Ра-се одним и тем же вопросом, в печати и при встречах:
— Ну что, а сейчас испортилось?
Со-бао имел в виду, что ничего не делать нельзя, нужна какая-то позитивная программа, а когда что-то начнёт ломаться, этому можно будет противопоставить новые позитивные программы, новые малые починки, и так до бесконечности. Он ждал момента, когда что-то наконец испортится, чтобы обвинить Ра-се в бездействии и продемонстрировать всем, что раз порча неизбежна, её не стоит так бояться. Но долгое время ничего явным образом не портилось, всё шло своим чередом.

Тогда Со-бао пошёл на подлость: он принялся тайно сеять смуту среди наиболее выдающихся деятелей Метакитая и способствовал вредительству на производстве. В народе начался ропот недовольства. Никто из облачных правителей Метакитая не мог доказать вину Со-бао, но на всякий случай его решили поместить в изолятор до выяснения всех обстоятельств.

Почти сразу к Со-бао в изолятор пришёл Ра-се.
— Ну что, а сейчас испортилось? — первым делом спросил его Со-бао.
— Сейчас испортилось, — ответил Ра-се и распорядился тотчас отпустить Со-бао.

Со-бао ничего не сказал Ра-се и, как только покинул изолятор, исчез из публичного пространства — говорят, то ли затаился для осуществления ещё более коварных планов, то ли разочаровался в себе и забросил политическую деятельность.

Спустя несколько лет Со-бао, встретившись с Ра-се, спросил его:
— Почему ты приказал освободить меня? Ты ведь знал, что это я виновник порчи.
На что Ра-се ответил:
— Никогда не прекращайте исследования.

(Аналекты рассеянного)

2057. Первое интервью с лейтенантом объединенных войск Неороссии А. Петровым (2057 г.)

— Скажите, вы участвовали в наступлении на петергофский парк летом 2028 года, когда вашими противниками была применена триптаминовая шрапнель?
— Участвовал.
— В качестве кого?
— В качестве офицера разведки. Моей задачей было предупредить о возможной контратаке со стороны петроградцев.
— Как вы считаете, вы справились с этой задачей?
— Я считаю, что это был полный провал.
— Не могли бы вы рассказать, что произошло 2 августа 2028 года?
— Если коротко, цвет разложился на логические полисимплексы.
— Что это значит?
— Это значит, что цвет обнаружил структуру сложного многогранника. Его рёбра выражали отношения в аристотелевском логическом квадрате, а вершины являлись цветами гётевского «тёмного» спектра. Причём сами рёбра тоже были окрашены в цвета этого спектра.
— То есть для вас сражение в петергофском парке, положившее начало Фонтанной войне, вызвало какие-то ассоциации с этими математическими структурами?
— Не математическими, а логико-геометрическими — платоновскими, если угодно. И не вызвали ассоциации, а это и были эти структуры. Разумеется, такая формулировка сложилась позднее, когда я уже стал интересоваться вопросом, читать исследовательскую литературу, общаться с другими ветеранами…
— А как это ощущалось в сам момент боя?
— Как монстры. Эти логико-геометрические структуры были похожи на настоящих монстров.
— Поясните.
— Ну, представьте: вы в полной боевой выкладке, и на вас надвигается раскрашенный четырёхмерный додекаэдр… Более того, он и есть сама эта раскраска…
— А фонтаны? Какое отношение ко всему этому имеют фонтаны?
— Не знаю. Возможно, всё дело в дисперсии: фонтаны послужили призмой, струи воды преломляли лучи солнечного света… Но это не единственная версия. Кто-то, например, считает, что это вообще была психическая аберрация командующих. Истерическая галлюцинация, которой они заразили подчинённых…
— Почему тогда солдаты исполняли приказания атаковать фонтаны?
— Ну, во-первых, с чего вы взяли, что исполняли… Часть ополченцев поняли, что командиры сошли с ума, и подыгрывали им, а некоторые откровенно издевались… Таких было чуть ли половина Это было для них веселье. Они не хотели воевать.
— А во-вторых?
— Во-вторых, мы атаковали не фонтаны, а цвет… Всё дело в цвете, в жутком самого цвета.
— В воспоминаниях командиров Неороссии почти ничего нет про цвет, зато часто встречается изображение фонтанов как чудовищ.
— Но что это может значить?.. Я бы вообще не говорил ни о каких фонтанах, фонтанной угрозе, заговоре фонтанов и прочем бреде. Понимаете, это идеологизированная картина того, что тогда произошло. Это то, как всё выглядело глазами высших офицеров… Кажется, единственной общий знаменатель опыта всех участников сражения — это пурпурный.
— Пурпурный?
— Да, мы все видели яркий пурпурный цвет. Он был повсюду. Перечитайте мемуары.
— И он был как-то связан с фонтанами?
— Они просто излучали пурпурный.
— Может, это действительно было обусловлено явлением дисперсии?
— Но в ньютоновском спектре нет пурпурного цвета! Это не чистый, не спектральный цвет. Он якобы образуется от смешения краевых цветов спектра — синего и красного. Даже если струи фонтанов преломляли солнечный свет, они не могли дать такого пурпурного свечения. Позже это было подтверждено многочисленными экспериментами.
— А что об этом думают другие ветераны?
— (Улыбается.) Спросите об этом моего сослуживца Боширова, он сейчас возглавляет колориметрическую комиссию при министерстве Пурпурного Просвещения.
— Столкновение с пурпурным, по-вашему, и стало основной причиной провала наступательной операции?
— Не совсем. Пурпурный использовался противником для ответного наступления. Но мы потерпели поражение, когда враг начал отступать.
— Из петергофского парка?..
— Пурпурный использовался для наступления, а цвет, дополнительный к пурпурному, бирюзовый, — для отступления. Пурпурный надвигался на нас, а бирюзовый засасывал, уводил прочь, и он был прекрасен. Мы вынесли жуткое цвета, но не вынесли его прекрасное.

(генерал Л. Д. Твёрдый, «Мятежевойна–2», Приложение 4)

1553. Спасаясь от высоких температур на поверхности Земли, некоторые метарусские овладели технологиями строительства в верхних слоях атмосферы. После отмены высотного регламента многие из них переселились на физиологически комфортную границу стратопаузы и мезосферы: такие называли себя аэрусскими. Оттуда они могли регулярно наблюдать описанные астрономом Витольдом Цераским и классифицированные метеорологом-протоиереем Николаем Гришиным серебристые облака, которые стали неофициальным аэронимом их нового местообитания («жить под светящимися облаками»).

В этом стремлении аэрусских к обитаемой выси проявилось их культурное преемство с русскими: от последних они унаследовали одновременно мечту о космическом полёте и страсть к глубине. Русские стремились вглубь Земли — к упокоенным предкам, к первым основаниям, к последним вопросам, — тогда как для аэрусских глубина создаётся в воздушном столбе, в пространстве между небом и землёй. Воздух Метароссии — это глубокий воздух.

Скажут, что аэрусские во всех смыслах занеслись, а те, кто высоко заносится, больно или смертельно падает. Падают — с выси, и падают — в глубину, но для аэрусских между этими двумя падениями нет разницы. Несмотря на все средства безопасности (микропарашюты, зашитые между лопатками, и прочее), несчастные случаи среди них не так уж редки. Аэрусские выпадают из своих высоких жилищ и разбиваются оземь, как будто они больше не быстрые разумом Невтоны, а невтоновы яблоки. Так погиб мой друг и коллега, профессиональный постметеоролог и исследователь-любитель внутренних этнографий Франциск Пришвин. Он встал в один ряд с дометароссийскими пишущими, проигравшими неравную битву со всемирным тяготением, такими как Алексей Саморядов и Василий Кондратьев. О нём можно было бы написать отдельную книгу.

Долгие годы занимаясь метафизикой атмосферы и теологией погоды, Франциск Пришвин пришёл к аэрофашизму. Фашистский принцип неравенства, полагал он, лежит также в основе воздушной стихии Метароссии: как реки для того, чтобы течь, нуждаются в перепаде ландшафтных высот, так и ветер для того, чтобы веять, нуждается в неравномерном распределении атмосферного давления. Без иерархии нет развития, нет движения — образуется, как писал московский географ Борис Родоман, «сплошное болото» (метаболото). Но как в природе, так и в обществе тот, кто «ниже», парадоксально получает больше того, кто «выше». Во многом именно благодаря Франциску мысль о неравенстве возвратилась в легитимное поле натурполитических рассуждений.

Другим вкладом Франциска Пришвина в свободное исследование стало подробное описание физики пневмометеоров (открытых психоаналитиком Вильгельмом Райхом, но ещё не опознанных как таковые), а также развитие гипотезы об эквивалентности метеорологических и пневмопсихических настроек. Если погода — это настроение территории, а территория всегда отчасти воображаема, то возможно неполное отображение гидрометеоров в пневмометеоры, то есть, например, кружащего, искрящегося на солнце снега — в радостное сознание собственной правоты (ранее приписывавшееся воздействию ангелов). Я очень сожалею о том, что мой друг Франциск не дожил до эпохи эфироцена, когда эфирусские коммунисты, объединившись с аэрусскими фашистами (а под aether, напомню, греки понимали более «высокий» воздух, чем aer), создали технологию управления погодой из состояния осознанного сновидения: он часто рассказывал мне о своих повторяющихся снах, в которых шёл самый долгий дождь, и остановить его могло только подобное — излитие слёзной жидкости из конъюнктивального мешка через края век наружу.

(Алвареду душ Сантуш, «Назад в Метароссию»)

3420. Мало-помалу память о событиях в кабинете настоятеля стала возвращаться ко мне. Первым, ещё дремотным объяснением моего состояния было то, что поведение настоятеля как-то связано с его контрабандистской деятельностью, о которой мне было известно давно — с тех пор, как он решил отпустить бороду. Настоятель мог испугаться, что я начну задавать вопросы о незаконных поставках богов в Метароссию, о судье Шребере (восстановленном) и его подозрительной лаборатории теотранспорта, о закладках богов, которые находили то тут, то там мои коллеги, сотрудники института… Вторая версия была более трудно проверяемой: незамысловатые текстовые игры, которые настоятель пописывал на ассемблере, могли оказаться новым видом летального текстового оружия, также предназначавшимся для реализации на межгалактических рынках в нарушение мазхаба. Однако, то, что мне удалось вспомнить далее, меня удивило.

— …Сердце у меня больше болит за Россию, а не за Христа.
— Какая Россия? России ведь давно нет.
— Ну вот, а у меня до сих пор болит… Что, в сущности, ищет человек? Не Бога же, а друзей…
Вслед за этим в кабинет вошли четыре человеческие фигуры. От их одежды исходил яркий белый свет, не дававший разглядеть их лица.
— Я ждал вас, — улыбнулся настоятель и сделал приглашающий жест.
Фигуры молча поклонились и, обойдя меня со спины, полукругом встали позади настоятеля.
— Мне сообщили, что ты ведёшь какие-то записи, касающиеся жизни института, — сказал настоятель, поворачиваясь ко мне.
— Допустим, — ответил я («исламский комиссар всё-таки рассказал ему…»).
— Скажи, ты не думал о том, что произойдёт, если эти записи будут обнародованы? — спросил настоятель. — Рано или поздно до них ведь всё равно доберутся роботы-биографы…
— Это ведомо одному Аллаху, также именуемому «всемогущий», аль-Муктадир, — чувствуя подвох, ответил я («уж не из Богонадзора ли эти в белом?..»).
— Нет, я говорю даже не о тех сомнительных, скажем так, моментах нашей жизни, которые могли быть отражены в твоих записях, — продолжил настоятель. — При необходимости Богонадзор во всём разберётся — я чист перед Аллахом, также именуемом «всевидящий», аль-Басир… Я спрашиваю, не думал ли ты, что твои записи могут вдохновить на создание подобных текстоформаций по всей галактике? И что начнётся тогда?.. Мы должны отчитываться перед нашими спонсорами, нам не нужны такие репутационные риски…
Мне едва удалось сдержать приступ гнева.
— Вам мало корпоративной шиитской цензуры и метарусской полиции образов, вы хотите ещё, чтобы…
Настоятель будто не слышал меня.
— Но наш главный интерес не в этом. Главное, чтобы ты поскорее пошёл на поправку.
— На поправку? — удивлённо переспросил я.
— Вы всегда так работаете, Леонид Дормидонтович? — вдруг спросила одна из фигур неприятным мужским голосом.
— У меня через десять минут другой консилиум, — скрипучим женским голосом сказала вторая фигура и посмотрела на кисть левой руки. — Через восемь.
Настоятель сделал жест «рэга» (пальцы, сложенные в щёпоть) и снова обратился ко мне.
— Сам понимаешь, все эти истории про синтез богов и прочее — это просто сказки для заскучавших и растерянных… Таких, как ты. Настоящей задачей института всегда являлось создание новых метаструктур, которые потом можно будет экспортировать в метабудущее, в Метароссию.
— К чему эти… — начал я.
— Я хочу представить тебе четырёх ангелов фанфика, — резко и немного торжественно сказал настоятель и отступил в сторону.
— Ангел уберфика, — поклонилась первая фигура.
— Ангел кроссовера, — поклонилась вторая фигура.
— Ангел селф-инсерта, — поклонилась третья фигура.
— Ангел сонгфика, — поклонилась четвёртая фигура.
— Это что? — опешил я. — Упреждающий фандом?..
Настоятель наблюдал за мной из угла кабинета.
— Открою тебе секрет, — наконец сказал он, — или не открою… Дело в том, что в одном из параллельных миров по Бланки уже существует такой фандом — фандом записок технотеолога. При этом мы не знаем, что является его каноном: в этом мире все страшно фанатеют друг от друга, и фанфики там пишутся только к другим фанфикам, так что непонятно, какой текст был в начале…
— Конечно, мой! — сказал я немного по-детски (правда, почему-то не очень уверенно). — Я никогда не писал никаких фанфиков! Это жанр столь низкий и вторичный, что…
— Так ли важно, — перебил настоятель, — пишем ли мы из начала или из середины? А мы всегда в известном смысле пишем из середины, мы все фикрайтеры…
Он медленно подошёл к столу.
— Мы хотим сделать тебе предложение. Есть идея — выпустить фанфики к запискам технотеолога в нашем институтском издательстве. В одном или двух томах. Четыре ангела будут тебе в этом помогать. Разумеется, потребуется большая предварительная работа — глубокая теоредактура…
После этих слов он приоткрыл стоявшую на столе коробку, которую я помог ему нести в кабинет, достал оттуда толстую пачку белых листов и, приблизившись ко мне, сказал:
— Это ты писал?
Я взял пачку, бросил взгляд на первую страницу, потом развернул на середине — поверхность листов с обеих сторон была плотно запечатана мелким шрифтом, скорее всего боргесом. Выхватил оттуда взглядом несколько фраз: одни мне показались знакомыми, хотя и не моими, другие — без сомнений моими, но как будто смещёнными, увиденными со стороны.
— Нужно изучить… — сказал я растерянно. — Откуда это у вас?
— Из Метароссии, — ответил настоятель.
Тут подняла голос фигура, представившаяся ангелом уберфика:
— Леонид Дормидонтович, я уже сама не очень понимаю: в чём, собственно, проблема? В том, что ему мнится, что он автор канона, а на самом деле он сдвинувшийся фикрайтер?..
— Или в том, что никакого канона нет, а он всё не может этого принять и болезненно стыдится своего фикрайтерства? — сказала фигура, представившаяся ангелом селф-инсерта.
— Леонид Дормидонтович, простите, даже для меня это ту мач… — закачала головой фигура, представившаяся ангелом сонгфика. — При всём моём уважении к метапсихиатрическим новшествам… Скажите, у вас чисто научный интерес, или вы всё же хотите ему помочь?
— А что такое кроссовер? — спросила фигура, представившаяся ангелом кроссовера.
— А вот теперь всё это действительно похоже на фанфик. Причём плохой, — сказал я.
Мне стало смешно («нет, они явно не из Богонадзора»).
— Можно ли намеренно написать плохой фанфик к несуществующему канону? Вот вопрос, — улыбнулся настоятель.
В это мгновение меня пронзила очевидная мысль. Ну конечно, как я раньше не догадался!.. От этого открытия у меня зазвенело в ушах.
— Слушайте, а вы случайно не из Института анализа систем приключений? — спросил я, осматривая гостей и пытаясь заглянуть им в глаза сквозь толщу белого света.
Те внезапно неестественно замерли, как если бы они мне снились и я им прямо об этом сообщил.
Я повернул голову к настоятелю.
— Всё это просто приключение, я правильно понимаю?.. Это так у нас теперь принято знакомиться с сотрудниками головной организации?
(Замечу, что с тех пор, как Институт анализа систем приключений официально поглотил и отразил Институт технотеологии, прошло совсем немного времени.)
В отличие от «ангелов» настоятель сохранял естественность движений.
— Хорошо! Великолепно! Или так, — сказал он.
Фигуры в белом отмерли и стали переглядываться.
— Я уже везде опоздала, — сказала одна из них. — Можно сразу идти в столовую, Маргарита Алексеевна там всё за меня заполнит…
— Да, я тоже пойду, — сказала другая. — Мне кажется, отреагирование прошло успешно. Поздравляю, Леонид Дормидонтович, ваш адвентаналитический метод эволюционирует, ключик нащупан…
Первая фигура подошла к настоятелю, пожала ему руку и быстро покинула кабинет. За ней, кивнув, вышла вторая.
— Всего хорошего. До встречи, — сказали третья и четвёртая фигуры и тоже исчезли за дверью.
Мы остались в кабинете с настоятелем вдвоём.
— Что это было? — спросил я.
Уже как будто можно было бы выдохнуть и расслабиться, но я продолжал ощущать внимательную тревогу.
Настоятель развёл руками.
— Я сам ещё не успел привыкнуть, всё произошло так стремительно… — сказал он. — Мы только начинаем налаживать межинститутские связи. Вы же видите, какие они непредсказуемые…
— Так себе приключение, откровенно говоря, — сказал я. — Но будет хуже, если они сделают из этого систему…
— Сделают… — хмыкнул настоятель. — Сделали!.. Для института наступили другие времена, мой друг, с этим придётся мириться.
Я заметил, что всё ещё держу в руках пачку бумаг.
— А что мне делать с..? — спросил я.
— Ну, вы же сами сказали: нужно изучить… — ответил настоятель. — Посидите тут, полистайте, а я отлучусь на пару килосекунд. Хочу догнать одного из наших гостей, какое-то скомканное вышло прощание…
— Я как раз с обеда, не тороплюсь, — сказал я.
— Ну и славно. Присаживайтесь.
Настоятель выдвинул стул из-за стола и спешно вышел из кабинета.
Звон в ушах, меж тем, не прекращался, только сделался чуть тише и ниже.
Сев за стол и положив перед собой пачку листов, я опять первым делом заглянул в её середину. Там моё внимание привлекла строчка: «После легендарного лета 2018 года в моей голове что-то начало проясняться». Да, безусловно это писал я, но что…
Меня обдало жаром, а звон в ушах усилился.
…Но что это за странный шрифт?.. Я стал лихорадочно перебирать страницы: весь текст, кажется, был набран только им. Такой непривычный зазор под нижним и над верхним выносными элементами, такие выразительные, словно что-то говорящие просветы в буквах «а» и «о»…
Гад, гад, гад… Старый рецидивист… Коробка… Канон, фанфик… Улики… Они всё видели, они его соучастники… Они всё свалят на меня…
Моё сознание заполнилось белым светом — похожим на тот, что исходил от гостей настоятеля. Мне ещё никогда не приходилось оказываться в роли курьера запрещённых богов. Использовав уязвимость в визуальной системе, специально разработанная шрифтовая гарнитура, служащая контейнером для незаконного теотранспорта, взломала установленную Богонадзором защиту в кортексе, и теперь запрещённые боги воздуха свободно закачивали себя в мою пневму.
Никакие это не ангелы фанфиков и даже не сотрудники Института анализа систем приключений, а обыкновенные теоконтрабандисты! Исламский комиссар скорее всего тоже в деле… Скрыли свои щи за какими-то белыми фонариками, разыграли комедию с моими записями, а я теперь типа крайний… Отродясь такого шрифта не видывал! Да и какая подлость — осуществить контрабанду богов через мой же текст, какая метаирония!..
Транспортируемые в мою пневму боги воздуха постепенно уплотнялись и обретали узнаваемый вид: я успел только понять, что они из индоевропейского пантеона и как-то связаны с аэрофашизмом. Я слышал гимны аэрофашистов, видел их дома под светящимися облаками, ощущал круговорот их сакральных символов…
Затем моё сознание погасло.

Следующий образ, сохранившийся в памяти, — светлый проём двери, как будто в моей келье, и голос настоятеля:
— Это приключение подорвало его силы. Пусть отдохнёт. Только не закрывайте дверь, чтобы он мог позвать на помощь в случае чего…
А потом другой голос, удаляющийся:
—…Да вы поймите, что это не метамодернистский роман, а метарусский роман!… Есть разница!
Мне почему-то подумалось тогда, что он принадлежит моему старому знакомому Франциску Пришвину.

1789. — Что вы нам показываете?! — закричал генерал Твёрдый, вскакивая с места.
— Это же сон, Леонид Дормидонтович, это просто ваш сон… — тихим голосом сказала Аня.
— Как глупо, — пробормотал генерал и, внезапно обмякнув, сел обратно в кресло.
Все отвернулись от них, и просмотр продолжился.
— С каких пор они начали показывать в кино мои сны? — спросил генерал, когда они толпились на выходе из кинозала.
— Это часть кураторской программы по увековечению позднего метазастоя, — ответила Аня. — Ваши сны входили в пакет мемориализации. Вы сами отдали права на их проекцию, когда согласились участвовать в создании Музея Галь Руби.
Генерал хмыкнул.
— Как шутили историки Дометароссии, ирония позднего метазастоя в том, что она может оказаться иронией среднего метазастоя…
Он заметил на себе любопытствующие взгляды других зрителей и замолчал.

— Знаешь, в чём главное отличие растений от животных? — спросил Петя.
Аня сдвинула брови.
— Растения — это переводчики неорганического в органическое, они делают неживое живым, они продуценты. Тогда как животные делают живое неживым, они консументы….
— Так сказать, берут сердце из камня и возвращают сердце из плоти, — сказал Петя.
— В этом смысле растения выше животных, — продолжила Аня.
— Ну, выше не выше, а точно творческей, — сказал Петя. — Creation — от праиндоевропейского корня *ker-, «расти». Для меня главное в растениях — это как раз то, что они, как и грибы, способны расти всю жизнь. А животные имеют завершенный цикл развития. Представляешь, что было бы, если бы мы росли всю жизнь?
Аня посмотрела на Петю.
— Мы бы тогда были вынуждены постоянно расширять жилплощадь, — сказала она. — Квартирный вопрос для растений ещё более проблематичен.
— Экологи — это агенты по недвижимости на рынке растений. Перефразируя Гуссерля, Земля не движется не для нас, а для них, — состроив скептическую мину, сказал Петя.
Аня подошла к окну. При свете луны чешуя на её руках отливала перламутром. Внезапно она запела.
Это была горняя песнь вымерших летающих динозавров. В первой её части восходящие архитовы и меркаторовы коммы чередовались в темпе аллегро со вставками полевых записей подвижных составов, а вторая часть звучала так, будто к семплам, созданным из первой части, ритмически применялись эффекты реверберации и перегрузки. Закончилось всё, как вокализация зябликов, — быстрым ненотируемым росчерком.
Аня опустила крылья.
— А знаешь, почему растения победят в войне всех против всех? — вдруг спросила она.
— Очередной инсайд из анонимного канала? — в ответ спросил Петя.
— Потому что они не участвуют в войне всех против всех, — сказала Аня. — Их действительно интересует только рост, только творчество.
— Творчество — это война, — сказал Петя.
— Но, к сожалению, не всякая война — это творчество.
Потом Петя долго пересказывал Ане эпизод про разрыв блокадного кольца из воспоминаний маршала Жукова, а она ему — главу из монографии о поэтике этимологии у немецких романтиков.
Так прошёл ещё один день Бешеного (В принципе нормального) лета 2021 года хиджры.

Генерал стоял над распахнутой грудной клеткой Ани. Плановая операция по замене сердечного влечения подходила к концу.
— Что такое природа? — спросила Аня, глядя на генерала снизу вверх.
Генерал прекратил манипуляции и задумался. Потом его лицо озарилось.
— Вспомнил формулировку, — сказал он. — Природа — это удивительное.