Записки технотеолога в миру (120-130)

3191. Член Комитета метарек (работающий сейчас над вызовом подземного притока Волги, Почайны) рассказывал о советской программе подготовки дельфинов-десантников: их транспортировали на военных самолётах в специальных ваннах и сбрасывали на парашютах в море для нейтрализации аквалангистов-диверсантов. Сен-Симондон говорил, что человек лучше оборудован для мышления, а животное — для действия, что иногда — исключительно редко — у животного всё же случаются акты мышления, а, возможно, и акты самоосознания, которые оно, правда, не может запомнить и передать. Эти акты подобны вспышкам молнии в ночи, освещающим всё на миг и не оставляющим после себя следа. Представьте, что такая молния пронзает дельфина-десантника в тот самый момент, когда он летит на парашюте над морем. Он словно впервые говорит себе: бог ты мой, да я же боевой дельфин, у меня на роструме закреплена игла с подведённым к ней резервуаром углекислого газа, и я лечу на парашюте над морем! После этого в его сознании снова наступает мрак, быть может, навсегда. Не исключено, что подобные вспышки мышления, но уже на некоем метароувне — акты метасамоосознания — случаются и с людьми. Какой-то один раз в жизни сознание человека вдруг заливается сверхъестественным светом, и он говорит себе: д̶а̶ ̶я̶ ̶ж̶е̶ ̶л̶е̶т̶а̶ю̶щ̶и̶й̶ ̶б̶о̶е̶в̶о̶й̶ ̶д̶е̶л̶ь̶ф̶и̶н̶^W^W^W^W^W^W да я же сотрудник института технотеологии! После этого человек также забывает об этом опыте или из страха перед неизвестным обесценивает его, называя «фантазийным образом», «грёзой», «метафорой», и т.п. Наша задача — удержать этот раствор и сделать так, чтобы он переливался.

Записки технотеолога в миру (110-120)

10111. — Ты общаешься со своим ангелом?
— Регулярно.
— И что он тебе говорит?
— Он говорит мне: работай!
— Твой ангел — капиталист. Вот если бы он говорил тебе, как Малевич: ленись!
— Ну, для этого мне ангел не нужен. Потом, я не очень верю в теорию труда и капитала. Это всего лишь локально-исторические теории всеобщей текучести, а теории текучести — это локально-исторические теории стихий. Когда создавалась теория капитала, главными средствами сообщения были водные, поэтому потоки рабочей силы и финансов бессознательно мыслились как принадлежащие водной стихии. Сегодня, когда основные средства сообщения — воздушные или квазивоздушные, труд и капитал тоже стали частью абстрактно-материального воздуха.
— И что меняется от того, что работа стала воздушной?
— Вообще-то, многое. В эту работу впрягаются силы, удалённые от Земли, о целях которых не всегда известно даже нашему земному всеподозревающему политэконому. У ангелов как существ воздушных свои планы.
— Я бы подумала, что всё это очередная попытка идеалиста обмануть себя, если бы не твоё подозрение к самой материальной стихии экономического. Возможно, ты и прав и нам надо думать о труде иначе… Но всё-таки, согласись, жизнь, в которой даже твой ангел говорит тебе «работай», безрадостна.
— А что, она без этого «работай» сильно радостна?
— Вот если бы твой ангел говорил тебе: «возрадуйся, ты хорошо поработал» или «больше не нужно трудиться, пришло время для радости», было бы как-то правильней, что ли.
— Я способен радоваться и так. Работа помогает мне не впадать в отчаяние. Моя радость не убавит рассеянного по Земле горя, но если я не буду впадать в отчаяние, я буду готов ко встрече с мирами, в которых горя нет.
— Но твой ангел хоть как-то поощряет тебя?.. Или это просто немой приказ твоей совести, беззвучное требование твоего жестокого суперэго?
— Конечно, поощряет. Когда мой ангел доволен мной, он посылает мне хорошую музыку. Это его знак, его способ общения со мной.
— Ну хоть что-то…
— Да, в мой ситуации это немало. Ты же знаешь, что при становлении-нечеловеком простые человеческие радости заказаны.
— Тогда ещё спрошу. Ты надеешься на своего ангела? Ну, что он как-то поможет тебе, избавит тебя от чего-то…
— К сожалению, почти нет. Это одна из причин моего нынешнего плачевного положения. Я бы хотел надеяться на него больше.
— Надейся больше. Раз уж сам себя запутал этими непонятными религиозными словами…
— Призываешь меня к работе надежды, ангел мой?..
— …
— Знаешь, а я на самом деле втайне жду того момента, когда мой ангел явится и скажет мне: не работай, всё сделано. Это как ожидание Большой Перенастройки… Но и больше всего боюсь этого момента.
— Почему?
— По кочану.
(Евангелие от рассеянной, 4:17–39)

Записки технотеолога в миру (91-100)

1009. По дороге из школы Аня часто заходила в книжный магазин со странным названием «Лучи Гурвича», где работал продавцом дядя Серёжа, друг её дедушки. Когда дедушка был жив, для них с Аней это было привычным ритуалом — в конце прогулки заглянуть к «Снегову» (дедушка почему-то называл дядю Серёжу только так). Они вдвоём подолгу о чём-то беседовали, громко смеясь и размахивая руками, пока Аня пыталась прочитать названия книжек, напечатанные древними шрифтами, и рисовала пальцем на пыльных корешках. Дедушка говорил, что вместе с дядей Серёжей они много лет пробыли в море, где-то на Крайнем межгалактическом севере. От папы Аня узнала, что они оба родились в доцифровую эпоху и в молодости дядя Серёжа, как и дедушка, был «исследователем-диссидентом». Им явно было что вспомнить, но Аня никогда не вслушивалась в их разговоры.

После смерти дедушки Ане захотелось побольше разузнать о нём. Мама с папой неохотно говорили на эту тему, и тогда она вспомнила про дядю Серёжу. Но уже при первом же её самостоятельном визите в книжный она открыла для себя, что дядя Серёжа умеет интересно рассказывать о самых разных вещах. Она стала приходить туда регулярно, чтобы послушать его рассказы, а иногда даже за советами по учёбе. Родителям это не очень нравилось: «наглотаешься там дометароссийской пыли» — говорил папа, «насмотришься в этом “Гурвиче” просветобесных текстов» — вторила ему мама. Аня кивала и продолжала ходить к «Снегову» уже тайком.

Записки технотеолога в миру (81-90)

1438. ~Эпоха метаправды. В тридцатых годах 15 века хиджры вдруг стали очень популярны (если верить луминару) разговоры о «постправде». Для кого-то это понятие было удобным средством объяснения социального мира в условиях его новой открытости, когда каждый говорит, что хочет, и верит, во что ему хочется. Адептов Ясного и Отчётливого (к которым относились представители так называемой аналитической философии) это понятие откровенно бесило: мол, правда — это эпистемологическое понятие, она не бывает пост-! (Они просто были не в курсе, что в других языках — например, в русском — различают правду и истину, и те же русские — так естественным образом сложилось — говорили именно о постправде, а не о постистине, то есть об онтологическом, а не эпистемологическом измерении.)

Для метарусских же все эти разговоры были обычным государственно-капиталистическим жульничеством: они знали, что постправду придумала метазападная либеральная пропаганда, чтобы сделать вид, что её правда не всегда была постправдой, то есть что тогдашняя историческая ситуация чем-то радикально отличалась от прошлых. На самом деле государство и так называемая свободная пресса никогда и не говорили ничего, кроме постправды, просто в какой-то момент металиберальному истеблишменту понадобился новый термин, чтобы объяснить свои неудачи в воздействии на «народ» (мы, кстати, давно отказались от этого генерализующего слова, заменив его словом «навид», которое обычно идёт в паре с «индивидом»). Поэтому метарусские говорили не о правде и не о постправде, а о метаправде: метаправда — это правда о том, что все государственно-капиталистические правды — ещё те правды. Метаправда — это анархистская правда, правда по поводу «правд»: мол, в навиде все про вас и так всё знают, знают — и на самом деле всегда знали, — что, что бы вы нам тут ни плели, вы все лжёте, воруете, убиваете и т.д. Анархистская правда всегда была метаправдой в этом смысле, то есть это понятие также не привнесло ничего особо нового; но оно помогало метарусским отличать себя от обманываемых русских и обманывающих макрорусских.

Записки технотеолога в миру (71-80)

4012. «От теории маскировки сегодня не отказались только самые упёртые метапрусские. Теперь всё тайное — явное. Боевые операции ведутся у всех на виду, на Небесной тверди, а не в порах Земли. Требуется разработать доктрину второй всемирной мятежевойны, которая объяснила бы, что делать в этой новой ситуации. Но вместо того, чтобы двигаться в этом направлении, наш генштаб занят только своими переживаниями — мол, всё течёт, вызывайте специалиста, — а также латанием прорех, которым несть числа. Если наше командование не примет к сведению эту новую (хотя не такую уж и новую) реальность, я буду вынужден подать рапорт об отставке. Потому что в этом случае Пурпурные отряды Метароссии, без сомнения, одержат верх над силами ясности и отчётливости, а я в этот момент хочу находиться не на театре войны, а где-нибудь в тёплых краях с преферансом, ксенофеминистками и свободным доступом ко всей фармакопее, которую ингерманландцы составили, готовясь к Фонтанной войне 2028 года» (из архива генерала Л.Д. Твёрдого; эта аналитическая записка впервые была опубликована в приложении к тому воспоминаний; датированная 2049 годом, она предназначалась для главного управления генерального штаба объединённых войск Неороссии, но так и не была отправлена)

Записки технотеолога в миру (61-70)

4568. — Настоятель, как вы понимаете это место из Евангелия от рассеянного? — я показал настоятелю страницу раскрытой книги. — Что значит «Россия окружает» и «Метароссия прорастает»?
Настоятель аккуратно выхватил у меня книгу, быстро посмотрел в неё цепким взглядом и отдал обратно со словами:
— Ну, окружает — это когда ты идёшь от Александрплац по аллее Карла Маркса, и России вокруг всё больше и больше, а потом — хоп, кольцо смыкается: всё, Россия окружила. А прорастает — это когда ты идёшь по улице Фобур-Пуассоньер, и из громкоговорителя у тебя звучит: «Младший лейтенант, мальчик молодой, все хотят потанцевать с тобой». Или: «Режут тени наискосок рыжий берег в полосках ила. Я готов целовать песок, по которому ты ходила».

Про настоятеля было известно, что он какое-то время жил в Париже и даже стал свидетелем захвата города метарусскими, а также воздвижения знаменитой стены, которая разделила город на Верхний Париж и Нижний. Но что он там делал, никто точно не знал. Согласно биографической справке, он служил в Сергиевском подворье, однако злые языки говорили, что это была маскировка, а настоящей его целью была разведывательная деятельность в пользу Метароссии.

— Настоятель, вы же никогда не были в России. Никто из нас не был в России. Почему вы думаете, что это ощущение от восточного Берлина похоже на «окружает»?
— Мой друг, — так он обращался ко мне только в хорошем расположении духа, — а кто вам сказал, что Россия вообще была? Вы же сами говорите, что там никто не был. Не исключено, что Россия — это просто вот такие симуляторы простора, рассеянные по галактике, и больше ничего.

В итоге, как мне кажется, я всё же понял смысл этого выражения: Россия — это когда бежать некуда или, скорее, слишком долго. Возможно, я идеализирую Россию. Мы знаем о ней только по косвенным данным, недостоверным реконструкциям и завирательным теориям. Но я люблю Россию как родину бессмертия. Мне хочется лучше узнать и понять людей, которые придумали эту нелепицу.

— Это своего рода математика родины, — продолжал настоятель. — Речь о двух фундаментальных технотеологических, квазиматематических операциях, определяющих эти странности, или страны, как раньше говорили. Окружение и прорастание…

До поздней ночи я просидел читая в луминаре о шлягерах, которые упоминал настоятель (в порядке рутинной поподицеи: он верил, что всё, что он проговорит, будет спасено). Про песок оказалось цитатой из «Эрнани» Гюго («Хотел бы я знать, где вас носило, чтобы целовать эту мостовую») в переделке забытого советского поэта, про лейтенанта — что-то из Короленко. В процессе я серендипно наткнулся на песню про пурпурную девятку, которая «меня совсем с ума свела», и долго не мог уснуть, представляя себе девятерых стражей, одетых в тхелет.

Записки технотеолога в миру (51-60)

7630. Мы едем с огромной скоростью в застеклённой двухместной кабине, подвешенной на монорельсе. Далеко внизу под нами, на расстоянии, может быть, в несколько километров, видна извилистая береговая линия и океан. Тепло, облаков нет, медленно садится солнце. Звучит, кажется, Let the Sunshine In, запись 1968-го года. Нам двадцать с чем-то лет.

Это всё, что я запомнил о нашей жизни вместе.

В начале осени умерла от неизвестной болезни её престарелая мать. Были похороны, потом она уехала куда-то работать над проектом нового проприоцептивного интерфейса. Я писал ей в мессенджерах, спрашивал, когда она вернётся. Она отвечала, что скоро, но почему-то не возвращалась. Это длилось достаточно долго, пока один из её друзей не сообщил мне, что она уже никогда не вернётся: её умершая мать — это и была она. Мы прожили вместе много лет и постарели. Не знаю, кому я писал всё это время, наверное, сам себе. Меня поместили в какой-то закрытый пансионат, где я нахожусь до сих пор. Тогда-то мне и посоветовали начать вести эти записи. А потом закрутилась вся эта история с Институтом…

У нас было бессмертие, но мы так и не смогли победить смерть. Точнее, поскольку бессмертие изобрели русские, оно регулярно ломалось. Люди всё равно умирали — от болезней, от несчастных случаев, из духа противоречия. Зато у нас хорошо получалось воскрешать: роботы-биографы последнего поколения обеспечивали материал для гарантированного семидесяти-восьмидесятипроцентного восстановления. Большинство, однако, предпочитало не актуальное, экстенсивное бессмертие, а интенсивное, или так называемую «интенсивную вечность». Такие индивиды жили в среднем как все, то есть около ста пятидесяти–двухсот лет, но знали наверняка час своей смерти и были способны почти бесконечно растягивать время, отмеренное им до этого часа. Один юный поэт писал: «Бессмертие — это знание своей дальнейшей судьбы. Когда жизнь развивается по известному сценарию, когда уход из неё — это всего лишь один из намеченных пунктов в еженедельнике, появляется возможность существовать вечно. Существовать вечно означает знать наверняка час своего шага в небытие — с точностью до мгновения, до самого короткого промежутка времени, что неисчислим. Следовательно, смертность определяется не столько как неспособность существовать вечно, сколько как незнание этого часа — всегда в опасении, всегда в тоске, ведь смерть не предупреждает. Даже доля секунды может показаться сознанию вечностью, но только в том случае, если сознание уверено, что по её истечении оно не угаснет, в чём, однако, всякое должно сомневаться. Когда человеку известно достоверно, в котором часу жизнь прекратится, до вечности можно продлить любой отрезок времени, благо что время — чистая условность, а значит, вечность тем более».

Но некоторых идея окончательной победы над смертью не оставляла. Среди них был наш настоятель. Настоятель ненавидел смерть так же сильно, как я Москву. «Со смертью как с Богом: её нет, а бизнес на ней есть», — говорил он. Он разделял теорию, что смерть — это не остановка жизни, как её понимали раньше, а просто прекращение образования спонтанных воспоминаний. И что за этим кто-то или что-то непременно стоит. Однажды я даже услышал, как он выругался, — в первый и в последний раз. Я зашёл в его кабинет за документами, он стоял у окна спиной к двери и молчал.
— С-суки, они думали, что победа будет за ними. А будет за нами, — сказал он. — Я найду их.
— Настоятель, вы о ком? — спросил я.
— Я найду их, — повторил он.

Записки технотеолога в миру (41-50)

1875. «Влияние на массы больше не необходимо, число ничего не решает. Решает общая метаструктура, знание тайных ритмов и точек уязвимости, вовремя нажатая клавиша. Мы можем сообщить что-то каким-то трём человекам, пусть даже никому не известным и не имеющим никакого веса, но это будут те самые три человека. Мы всегда знаем, кто для нас эти три человека, которые способны всё изменить» (генерал Л.Д. Твёрдый, «Мятежевойна-2»)

---

3405. Перу настоятеля принадлежат две важных статьи: «Письмо и вера» и «Коммунизм и одиночество». Они были написаны в середине его технотеологической карьеры и сделали ему репутацию в родном Вологодском экзархате. Сегодня настоятель если и пишет, то больше незамысловатые текстовые игры на ассемблере и служебные отчеты.

«Письмо и вера» заново переворачивала классический медиологический перевёртыш, согласно которому не вера создает письмо, а технический акт письма создает веру (Моисей, христианские апостолы, секретарь пророка Зейд ибн Сабит верили, когда писали, и верили якобы потому, что писали). Обратный тезис (что именно вера создает письмо) был сперва воспринят (правда, в основном теми, кто статью не читал) как ре-революционный, как возвращение к метаархаике. Но актам веры в этом тексте придавался ещё более технический смысл, чем обычно придаётся актам письма: «верующие машины» оказывались чем-то вроде домедиатического медиума, переподключающего «пишущие машины».

Действительно, те, кто не верит (хотя бы в само письмо), не пишут: зачем писать и не верить, если есть другие дела, в которые ты веришь? Загвоздка (и уловка) состоит в том, что сегодня пишут все — сегодня не писать нельзя (а для нас, напомню, не существует функционального различия между написанием, скажем, литературного текста и написанием программы). Наше, метарусское общество классово гомогенно: мы все являемся пролетариями, представителями последней сохранившейся формы ручного труда — письма. Но наше общество пишущих делится уже не на три фракции — тех, кто пишет код, тех, кто пишет законы, и тех, кто пишет мифы, — как это было до сплавления этих трех в одну холию. Сегодня у нас есть только две фракции: те, кто рассказывает, и те, кто переводит.

Записки технотеолога в миру (31-40)

-11. ~Технофилия и филомашинерия. «Машины — это друзья». Эту сен-симондонианскую максиму нужно понимать не в узком морально-регулятивном смысле — мол, машины не враги и не желают нам ничего дурного, — а в онтологическом: машины существуют в модусе дружбы, само бытие дружбы тесно связано с бытием машин (символом этой корреляции служит зодиакальный знак Водолея и его диспозитор, планета Уран). Поэтому, возможно, ещё более важным является обратное утверждение: друзья — это машины. Друг — это то, что продолжает работать даже тогда, когда этого друга больше нет или когда «отношения дружбы» разрушены. Настоящий друг всегда переживает себя, он живёт в нас — своими манерами, привычками, характерными фразами и жестами — не как статический образ, не как фотоснимок или даже кинофрагмент прошлого, а как собственная симуляция, способная к изменению и адекватным реакциям, словом, как нечто относительно самостоятельное. Мы всегда носим в себе наших друзей как маленькие надёжные машины, расширяющие поле нашего опыта и возвращающие нам весёлость.

---

8017. Презрение к учёным привил мне наш настоятель. С учёными, говорил он, нужно поступать, как пауки с мухами: поразить их какой-нибудь ерундой, дать отстояться, а потом за пару часов высосать. Но вы ведь всё равно читаете научные труды, возражал я, опираетесь на научные концепции… Ну и что, отвечал настоятель, не было бы науки — читали бы что-нибудь другое, мало, что ли, есть чего почитать; какая разница, из чего печь торт знания, этот торт всегда будет сладок. Ну а как же исследовательская честность учёных, не унимался я. Это честность рядового на допросе в плену: говорит, что знает, а знает он не очень много. Свободное исследование, продолжал настоятель, отличается от науки главным образом тем, что не отделяет себя от жизни: кто-то плачет, кто-то смеётся, кто-то исследует; вопрос о честности так же не ставится по отношению к свободному исследователю, как он не ставится по отношению к плачущему или смеющемуся. Ладно (я сделал вид, что согласился), но что мы будем делать с учёными после революции? Мы заставим их изучать цвета. Последнее было сказано, возможно, немного невпопад; я знал, что настоятеля сейчас больше всего занимает проблема цвета (и особенно метацвета, «цвета самого цвета»).

Записки технотеолога в миру (21-30)

1231. Читатели из прошлого (вернее, из метапрошлого) часто интересуются, чем занимается наш отдел (отдел синтеза, семплирования и фильтрации богов). Разумеется, наш отдел занят синтезом, семплированием и фильтрацией богов — чем же ещё? — вопреки всем протестам правозащитных организаций (типа God Rights Watch), активистам подпольного Движения сопротивления богов (GRM), различным богоохранным мероприятиям и т.п. Но недопонимание у читателей метапрошлого обычно вызывает не столько этическая, сколько онтологическая сторона нашей работы. Спрашивают: как вы можете синтезировать богов, если они всего лишь проекции человеческих желаний и страхов? Или: кто верит в тех богов, которых вы синтезируете, и как они существуют, если в них никто не верит? И ещё: зачем синтезировать и тем более семплировать богов, если лучше было бы навсегда от них избавиться? Все эти вопросы вызваны глубинным заблуждением ранней науки, этой «второй джахилии». В тёмном метапрошлом изучение богов (духов, сверхъестественных существ — называйте как угодно) как таковых подменяли изучением богов в их связи с человеком. Фактически все так называемые научные дисциплины — религиоведение, антропология, социология — всегда ставили вопрос только об отношении богов к человеческому опыту, культуре и обществу соответственно. Даже сам термин «религия» — не говоря уже о «сакральном», «нуминозном», «проекции», «пралогическом» и пр. — сразу и безвозвратно помещает богов в один мир с людьми. В действительности же боги, подобно растениям или животным, минералам или атмосферным явлениям, способны существовать независимо от человека: религия без человека не существует, а боги — существуют. Это прекрасно понимали древние (метадревние), описывая имманентную жизнь богов в более-менее точных выражениях, которые позже были перверсивно представлены как «мифы», то есть попросту россказни. Результатом этого заблуждения стало игнорирование внутренней, имманентной эволюции богов (как ранее — и примерно по тем же причинам — игнорировалась имманентная эволюция технических объектов). Изучение законов и принципов этой эволюции — первоочередная задача нашего отдела. А все практические опыты и лабораторные эксперименты в области синтеза и семплирования нужны нам только для того, чтобы подтвердить или опровергнуть очередную эволюционную гипотезу. Повторимся в сотый раз: мы не занимаемся и никогда не занимались продажей и распространением богов! Мы чтим постановления Межгалактического шиитского совета, прямо запрещающие выращивание богов до «рыночного» состояния. Мы ценим доверие Совета, милостью Аллаха, Аль-Рахима, дозволившего нам проводить наши исследования на благо исламской науки.

---

448. У нас в курилке на стене висит листок с таким текстом:

Пять машин

Первая машина комбинирует слова и составляет из них словосочетания.
Вторая машина отбирает самые смешные из получившихся словосочетаний.
Третья машина создаёт для каждого отобранного словосочетания карту связанных с ним понятий.
Четвёртая машина выстраивает эту карту в линейную последовательность выражений.
Пятая машина выезжает и зачитывает эту последовательность на научных конференциях.

Сегодня к нам в курилку зашёл сотрудник Музея поломок, прочитал этот листок и задумчиво сказал: «Только я бы отказался от первой и второй машины». «А кто тогда будет комбинировать и отбирать слова?». «Это должны делать девочки лет девяти-десяти. Их будут запускать в огромные светящиеся стеклянные сферы, заполненные висящими на нитях табличками со словами. Девочка выкрикивает несколько слов, увиденных или просто подумавшихся, и пока машины генерируют соответствующий им текст, играет духовой оркестр, сыплется конфетти и все дружно отмечают прирост академического знания».